В этом мире жить невозможно, но больше негде.
О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль, не опираясь на партнёра.
К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой –
Всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность
Бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада напиться из моей печали.
Одна, одна – среди стыда стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе. Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли... сколько... сколько.
Такие не плачут, такие не просят, таких ненавидят, таких превозносят.
Такие боль прячут глубже под кожу, ее не увидишь, им имя дороже.
Такие уходят всегда по-английски, таких не удержишь когда они близко.
Такие свободны и одиноки, такие несчастны, их раны глубоки.
Но ты не увидишь, их сердце закрыто, никто не забыт и ничто не забыто.
Леча свои раны стаканами виски, они забывают обиды и близких.
Их крылья поломаны, жизнь опустела, осколки мечты впиваются в тело.
Поглубже педаль и ветер по венам, они не вернутся им нету замены.
Для аппетита пряностью приправы мы называем горький вкус во рту,
Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы, нарочно возбуждая дурноту,
Так, избалованный твоей любовью, я в горьких мыслях радость находил,
И сам себе придумал нездоровье еще в расцвете бодрости и сил,
От этого любовного коварства и спасенья вымышленных бед,
Я заболел не в шутку и лекарства горчайшие глотал себе во вред,
Но понял я: лекарства – яд смертельный тем, кто любовью болен беспредельной.